Владимир Сергеевич

Соловьев. Мицкевич

 

Речь на обеде в память Мицкевича 27 декабря 1898 г.

OCR «ЛИТ» сентябрь, 2001 по изданию:

В.С. Соловьев. Литературная критика. М., «Современник», 1990.

Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.

Сохранено  деление  на  страницы, номер  страницы издания проставлен  в

конце  каждой   страницы.  Курсив  в  книге  заменен   на  выделение   двумя подчеркиваниями. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}.

В польских текстах  ' перед  буквами c, s,  o  означает соответствующие буквы с апострофом над ними, пред буквой l  - l  перечеркнутую, перед a и e, соответствующие носовые гласные (a и e со значком под этими буквами).

 

 

 

Он вдохновлен был свыше

И с высоты взирал на жизнь.

(Пушкин) {1}

 

Смотреть на  жизнь с  высоты совсем  не то же,  что смотреть  на  нее свысока.  Для последнего нужно только иметь заранее высокое мнение о своей личной значительности  при действительном отсутствии некоторых  нравственных качеств.  Но,  чтобы   смотреть  на  жизнь  с  высоты,  нужно   этой  высоты достигнуть, а для этого мало взобраться на ходули  или даже влезть на свою приходскую  колокольню. Вот  почему при  таком множестве людей, смотрящих на нее  свысока,  нашелся  в целое  столетие  между  великими  только один, про которого можно было, не изменяя истине, сказать, что он не взглянул только в минуту  поэтического  вдохновения, а  всегда  взирал на  жизнь  с  высоты.

Славный праздник братского народа {2}  имеет  -  то есть может иметь, мог бы

получить  -  особое   значение  для  нас  и  независимо  от  русско-польских

отношений, если бы воскресший образ великого человека,  еще  к нам близкого,

еще  не  отошедшего  в  тьму  веков,  помог восстановить  в нашем  сознании,

очевидно,   потерянную  мерку   человеческого  величия,  напомнить  нам   те

внутренние  условия, которые делают не  великого только  писателя или поэта,

мыслителя или политика, а великого человека или сверхчеловека в разумном

смысле этого  злоупотребляемого слова.  Ни самые высокие  притязания на свою

личную  сверхчеловечность,  ни  самые  великие  способности  к какому-нибудь

особому   деланию,  ни   самое  успешное  решение   какой-нибудь   единичной

исторической задачи  не могут  существенно  и  действительно поднять нас над

общим уровнем и дать то, что

205

дает только целость нравственного характера и жизненный подвиг.

Он «с высоты взирал  на  жизнь». Когда  Пушкин  от немногих бесед с ним

получил такое о нем  впечатление, Мицкевич  стоял  только на  первой ступени этой высоты, сделал первый духовный свой подъем.

Каким образом живущий может смотреть на жизнь с высоты, если эта высота не будет им добыта как правда самой жизни? И каким образом добыть эту высшую правду,  если не  оторваться от низших, недостаточных, неоправданных явлений жизни? И если высота жизненного взгляда должна быть действительно добытою, а не  придуманною,  то  и  разрыв с  низшим  должен  быть  на  деле пережит  и мучительно испытан.  Ребенок, рождающийся  на вольный свет божий,  один  раз порывает органическую связь с темнотою и  теснотою утробной жизни, но, чтобы стать окончательно на ту высоту, откуда видна вся, целая правда жизни, чтобы освободиться от всякой утробной темноты и тесноты, нужно пережить не один, а целых три жизненных разрыва, три внутренние катастрофы.

И  прежде всего нужно  разорвать с  основною и  самою  крепкою  связью, которая  тянет нас  к  личному  счастью  в его главном средоточии  - половой любви, когда кажется, что вся правда и все благо жизни воплотилось для нас в женщине, в этой единственной женщине, когда мы с искренним убеждением готовы повторять слова поэта:

Только в мире и есть, что тенистый

Дремлющих кленов шатер,

Только в мире и есть, что лучистый

Детски задумчивый взор {3}.

 

В  этой  сосредоточенности  любовного  ощущения  есть  великая  правда,

истинное  предчувствие того, что должно быть,  безусловного значения  полной

человеческой личности. Но  великая  неправда  здесь в  том, что предчувствие

принимается   за   исполнение,   и   вместо  открывшейся   огромной   задачи

предполагается готовое и даровое благополучие. Между тем,  чтобы экзальтация

чувства  не  оказалась  пустым  обманом,  нужно во всяком  случае порвать  с

темнотою  и  теснотою  всепоглощающей  стихийной  страсти и  понять  умом  и

сердцем, что правда и благо  жизни не могут зависеть от случайностей личного

счастья. Этот первый и глубочайший жизненный разрыв  есть, конечно, и  самый

мучительный, и много прекрасных и благородных душ его не выносят. И Мицкевич

чуть не кончил, как гетевский Вертер. Когда

206

н одолел слепую  страсть, глубоко испытанная душевная сила подняла его, еще  юношу,  чтобы  смотреть на  жизнь  с этой  первой, смертельною  борьбою достигнутой, высоты.

Таким  узнал его Пушкин,  когда  сказал  о нем  свое  проницательное  и прорицательное слово*, потому  прорицательное, что скоро  Мицкевичу пришлось пережить второй, а  потом  и третий  нравственный  разрыв, и войти  на новые высоты жизненного взгляда.

Про  любовь  к народу или  к отчизне должно  сказать то же, что  и  про любовь к женщине. Здесь  и в самой исключительности чувства есть предварение великой  правды, что и народность, так же как личность  человеческая,  имеет вечное  и  безусловное  назначение,  должна  стать  одною  из  непреходящих, самоценных и незаменимых форм для совершенной полноты жизненного содержания.

Но  чтобы  предварение высшей  правды  не  превратилось в пустую,  лживую  и

пагубную   претензию,   нужно,  чтобы   изъявительное   наклонение  простого

патриотического  чувства:   «я  люблю  родину»  переходило  в  повелительное

наклонение патриотического долга: «помогай родине в сознании и исполнении ее высшей задачи». Патриотизм, как и  всякое  чувство, растет,  конечно,  не из головы, а коренится глубже; он имеет свои утробные корни, которые остаются и еще крепнут от внешнего разрыва:

Litwo! Ojczyzno moja, ty jeste's jak zdrowie!

Ile ci'e trzeba ceni'c, ten tylko si'e dowie,

Kto ci'e straci'l. Dzis pi'ekno's'c tw'a w calei ozdolie

Widz'e i opisuj'e, bo t'eskni'e po tobbie!**

 

Без этих натуральных корней  нет настоящего патриотизма.  Всякий знает, однако, что никогда в природе  не бывает и того, чтобы  цветы и  плоды росли прямо  из  корней.  Для  расцвета  и  плодотворности  патриотизма нужно  ему подняться над своими утробными корнями в свет нравственного сознания. И этот подъем  не дается даром  и не добывается одною отвлеченною мыслью. Требуется на опыте пережить новый жизненный разрыв.

Когда дух Мицкевича впервые  поднялся над руинами мечтательного личного

счастья, он беззаветно отдался дру-

·       

** Отчизна милая! Подобна ты здоровью;

Тот истинной к тебе исполнится любовью,

Кто потерял тебя. В страданьях и борьбе,

Отчизна милая, я плачу о тебе!

(*Пан Тадеуш», перев. Берга).

 

207

гим,  более широким  мечтам  о счастье  национальном.  Польский Вертер, Густав, был  спасен  от самоубийства своим превращением в Конрада Валленрода {4}. Идея  здесь, при всей  сложности  сюжета, есть в сущности идея простого натурального патриотизма, который  хочет только доставить  своему  народу во что бы то  ни стало внешнее благополучие в виде политической независимости и торжества над  врагом.  Тут  есть  неправда  формальная:  _во  что  бы то ни стало_,-  и  неправда по содержанию: внешнее благополучие. Эта  обманчивая мечта была  разрушена  для  Мицкевича катастрофою  1830 года  {5}. Порвалась вторая жизненная связь, и совершился второй духовный подъем.

Я вижу этот подъем в тех мыслях  о значении и призвании Польши, которые

Мицкевич высказывал  на чужбине в Книге польского народа и паломничества и в

некоторых чтениях в College de  France. Эти  мысли, получившие потом большую

определенность под влиянием Товянского,  явились, однако, у Мицкевича раньше

знакомства  с  этим  мистиком {6}.  Перерождение своего патриотизма наш поэт

пережил  сам.  Я  знаю,  что не  только  русские, но  и большинство  поляков

несогласны  видеть в  заграничной проповеди  Мицкевича его духовный подъем и

успех национальной идеи. Я не стану здесь,  конечно, доказывать  свою  точку

зрения. Для пояснения ее скажу только два слова. Важно не то, что кто-нибудь

считает свой народ избранным,- это свойственно почти всем,-  а  важно  то, в

чем  полагается  избранничество.  Не  то важно, что Мицкевич объявил  Польшу

народом-мессией,  а то,  что он преклонился перед нею, как  перед мессией не

торжествующим, а  страждущим,  понял,  что  торжество  не дается даром  и не

добывается одною внешнею  силою, а требует тяжелой внутренней борьбы, должно

быть выстрадано. То  заблуждение, в которое при  этом впал Мицкевич, было на

деле безвредно:  он думал, что  польский народ своими  страданиями  искупает

грехи  других  народов.  Конечно, это не так. Разве польский народ не  имеет

своих собственных  национальных и исторических  грехов? Насколько искупление

других своим страданием вообще возможно, оно уже совершилось раз навсегда. А

теперь  всякий  народ, как и  всякий человек,  страдает  только  за себя, и,

конечно,  не  в  диком  и  фантастическом  смысле   кары  и  отмщения,  а  в

нравственном  и реальном смысле  неизбежного  пути от худшего к лучшему,-  к

большей  силе и полноте  своего  внутреннего  достоинства. Раз даны  низшие,

несовершенные  формы  жизни  и  раз  дана естественная привязанность людей и

народов к этим формам, уже логически

208

необходимо,  чтобы  переход  от  них   к  лучшему  и  высшему  сознанию совершался  через  тяжелые  разрывы, борьбу  и  страдания.  Как бы  ни  были различны  исторические  судьбы  народов,   но  ясно,  что  путь  внутреннего возвышения для всех один;  и в новых  воззрениях  Мицкевича важно именно то, что он признал для своего народа этот нравственный путь,  ведущий к высшей и  всеобъемлющей цели  через самоотречение, вместо прежнего валленродовского пути. Важен этот со времен еврейских пророков небывалый подъем национального сознания в область высшего нравственного порядка. Перед этим исчезает и  то, что  Мицкевич  имел  неверные  или  преувеличенные  представления  о  фактах польской  истории,  и даже  то,  что  он  впоследствии спотыкался на  им  же указанном пути.

Но ему предстояло еще третье и, может быть, самое тяжелое испытание.

Юноша всю правду и весь смысл жизни  сосредоточивает в образе избранной

женщины,  которая должна ему  дать личное  счастье. Из крушения  этой  мечты юноша Мицкевич  вынес вместе с расцветом своей дивной поэзии и то  сознание, что правда личного счастья должна быть не началом, а концом жизненного пути, что  полноту личного бытия  нужно заслужить.  Перед  кем? Прежде всего перед другой  избранницей,- перед  отчизной.  Созревши, Мицкевич ей  посвящает все свои силы, и  из  ее  несчастья и  из разлуки  с нею  вместе  с пленительным образом  родного края (в  «Пане  Тадеуше»)  {7}  выносит высшую национальную идею,- что внешнее  благополучие народа  должно быть добыто его нравственным подвигом.  Откуда  для  него  силы?  Уже  в  своем  детстве  Мицкевич   имел предваряющий ответ:

Panno Swi'eta, co Jasnej bronisz Cz'estochowy I w Ostr'ej swi'eciaz Bramie! Ty, co gr'od Zamkowy Nowgr'odzki ochraniasz z jego wiernym ludem'!

Jak mnie dziecko do zdrowia powroci'las cudem,

Gdy od placz'acej matki pod Twoja opiek'e

Ofiarowany martw'a podnios'lem powiek'e,

I zaraz moglem pieszo do Twych 'awi'aty'n progu

I's'c za wr'ocone zycie podzi'ekowa'c Bogu,-

Tak nas powr'ocisz cudem na ojczyzny 'lono*.

·       

Как умирающий лежал я на одре,

Устами жаркими хвалу тебе читая,

И ты спасла меня, заступница святая,-

Так благостынею божественных щедрот

Спасешь когда-нибудь отверженный народ.

(«Пан Тадеуш», перед. Берга).

 

209

Как Мицкевич  свое личное счастье подчинил счастью отчизны, так  судьбу отчизны  он  и  по  чувству,  и  по  сознанию  подчинил  религии,-  третьей, сверхличной и сверхнародной  избраннице. Но и тут  Мицкевича  ждала  еше, на пороге  старости, великая  внутренняя  борьба. Ведь была  правда в  его юной жажде счастья и любви  личной, но ему  пришлось сказать себе,  что правда не может зависеть  от того, предпочтет ли Мариля Верещак его,  Адама, господину Путткаммеру или не предпочтет; он должен был понять, что  смысл личной жизни не  может существовать сам по себе, как случайность,  а должен быть связан с самою всеобщею  правдой, чтобы освободиться в  ней  ото всякой  случайности.  Пусть затем  эта правда воплощается в избраннице иного порядка  - в отчизне, но ведь не отчизна есть источник и мерило правды, а сама правда есть норма и для отчизны,- какою она должна быть,- и не мог истинный патриотизм при  всей благочестивой  памяти  прошлого  не  отметить  в  нем  того,  что  требовало исторического чистилища.  Мицкевич понял, что  носительницею высшей правды в мире не могла быть Польша XVIII века в ее политическою неправдою анархии и с ее социальною неправдой жестокого порабощения низших классов.

И  через  народную  жизнь   должен  непрерывно  проходить  острый  меч, разделяющий  между  добром и злом,  правдой  и неправдой, и здесь должно без устали отбрасывать случайное, преходящее, недолжное. На чем же утолится наша жажда  полного доверия, беззаветной  преданности, окончательного успокоения?

Не на ней ли, на третьей  избраннице, родной и сверхнародной, исторической и

сверхисторической, вселенской церкви? Но хорошо ли  с нашей стороны смотреть

на нее только как на успокоение,- этой избраннице приносить одну леность ума

и воли, усыпление совести, и на таком плохом даре основывать наше соединение

с  нею? И разве она в самом  деле примет  от нас  этот дар? На что он ей? Не

примут  ли  его под ее  именем  другие,  которые имеют интерес  в том, чтобы

атрофировался наш разум и  оглохла  наша совесть? Нет, никогда не будет и не

должно  быть успокоения  человеческому духу в этом мире.  Нет, не может и не

должно быть такого  авторитета, который заменил  бы наш разум  и  совесть  и

сделал бы  ненужным свободное  исследование. Церковь, как и  отчизна,  как и

библейская  «жена юности»,  должна быть для нас внутреннею силою неустанного

движения  к  вечной цели,  а не  подушкою успокоения. Я не укоряю устающих и

отстающих, но, понимая

210

великого человека, приходится напомнить и то, что духовная усталость не есть признак великих людей.

Не  забудем при том, что умственная  усталость и отсталость  имеют  две формы,  которые   стоят  одна  другой:   успокоение  на  слепой  преданности какому-нибудь внешнему авторитету, с одной стороны, а с другой -  успокоение на  пустом и легком отрицании. Одни,  чтобы не утруждать своего  ума и воли, довольствуются  патентованною  истиною   карманного  формата   и   домашнего приготовления,  а  другие,  в  тех  же  видах  духовного  комфорта,  заранее отрицают,  как  нелепый вымысел,  всякую задачу, которая  для них  не  сразу понятна и легка. И те, и другие -  и люди ленивого доверия, и  люди ленивого неверия  -  имеют  общего  смертельного  врага  в  том,  что  они   называют мистицизмом.  И  Мицкевич с  обеих сторон  подвергся  осуждению как  мистик, особенно по  поводу движения, возбужденного среди польской эмиграции Андреем Товянским. Насколько  это движение  мне  известно,  здесь рядом с некоторыми второстепенными заблуждениями  (как, напр., культ Наполеона)  были некоторые первостепенные истины, имевшие право существования в  христианском  мире,  и прежде всего истина продолжающегося внутреннего роста христианства. Если мир стоит столько веков после Христа, значит,  делается что-то, приготовляется в нем желательное для нашего спасения; и  принимать  участие в этом делании  - есть   наша  обязанность,   если  только  христианство  действительно   есть богочеловеческая религия.

Религиозный кризис, пережитый Мицкевичем на пороге старости, не был для

него разрывом с самою церковью, как  и прежде его  патриотический  кризис не

был  разрывом с  самою отчизною и  как еще раньше его  любовное крушение  не

уничтожило в  нем личной  жизни сердца. Мицкевич разошелся не с  церковью, а

только  с  маловерием  иных  церковных  людей,  которые  хотели   видеть   в

христианстве  лишь  основанное  на  предании  прошлого   правило  житейского

обихода,  а  не  жизненное и  движущее начало  всей будущности человечества.

Внешнему авторитету церкви Мицкевич противопоставлял не себя, а обязательный

и для церкви принцип общего духовного права: est Deus in nobis  - есть бог в

нас,- и не видно, чтобы Мицкевич когда-нибудь отступил  от того религиозного

настроения, которое выражено  в одном письме, где он, отказываясь от  титула

учителя, говорит так: «Не верьте слепо ни одному из людей и мое каждое слово

судите, потому что  сегодня я  могу  говорить правду, а завтра ложь, сегодня

действовать хорошо, а зав-

211

тра  -  дурно». Всякому внешнему авторитету  он  противополагал  только безусловную правду божию, о которой свидетельствует совесть.

Истинно был  он  великим  человеком и мог  смотреть на  жизнь с высоты, потому что жизнь  возвышала его. Тяжкие испытания не подавили, не ослабили и не   опустошили  его  душу.   Из  крушения  личного  счастья  он   не  вышел разочарованным мизантропом  и пессимистом; крушение счастья национального не превратило  его  в   равнодушного   космополита;  и  борьба  за   внутреннее религиозное  убеждение  против  внешнего авторитета не  сделала  его  врагом церкви.  Он велик тем, что, подымаясь на новые  ступени нравственной высоты, он нес  на ту  же высоту с собою не гордое  и  пустое отрицание, а  любовь к тому, над чем возвышался.

212

КОММЕНТАРИИ. МИЦКЕВИЧ

Впервые напечатана в журнале «Мир искусства», 1899, No 5, с. 27-30.

Соловьев хорошо  знал  творчество  поэта,  о котором  в  1875 г.  писал Цертелеву:  «В  виде  отдыха  читаю  по-польски  Мицкевича,  в  которого   я совершенно  влюбился» (Письма,  2, 227). Одно  из  стихотворений поэта  было переведено  Соловьевым («На мотив  из Мицкевича»,  1885).  Мицкевич,  поэт и религиозный мыслитель, идеально соответствовал соловьевским представлениям о гармоничном    сочетании    человека-творца    с    началами    христианской нравственности.

{1} Неточная цитата из стихотворения  «Он между нами жил...»  (1834). У Пушкина:

«...он вдохновен был свыше

И свысока взирал на жизнь».

{2} Мицкевич родился 24 декабря 1798 г. В России столетний юбилей поэта отмечался очень скромно.

{3}Начальные  строки стихотворения  Фета  «Только  в  мире и есть,  что тенистый...» (1883).

{4}  Густав  -  герой  поэмы  Мицкевича  «Дзяды»  (1823),  несчастный влюбленный. Конрад Валленрод, литовский патриот,  вступивший в ненавистный ему тевтонский  орден, чтобы изнутри погубить его,- герой одноименной поэмы, вышедшей в 1828 г. Соловьев несколько искусственно отождествляет поэта и его героев.

{5}  Речь   идет  о  поражении  польского  национально-освободительного движения 1830-1831 гг.

{6}  В  «Книге  польского   народа  и  паломничества»  (1832)  изложены религиозно-исторические взгляды  Мицкевича, его понимание  польского  народа как   главного  выразителя  христианской  идеи.  В  лекциях   о   славянских литературах,  которые  он читал  в  Париже  в 1840-1844  гг., Мицкевич также касался идеи  польского  мессианизма,  увлечение которой  заметно  усилилось после знакомства в 1841 г. с мистиком и философом Товянским.

{7} Поэма «Пан Тадеуш» (1834) рисовала картины старопольского быта.