Владимир Сергеевич
Соловьев. Мицкевич
Речь на обеде в память Мицкевича 27 декабря
OCR «ЛИТ» сентябрь, 2001 по изданию:
В.С. Соловьев. Литературная критика. М., «Современник», 1990.
Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен в
конце каждой страницы. Курсив в книге заменен на выделение двумя подчеркиваниями. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}.
В польских текстах ' перед буквами c, s, o означает соответствующие буквы с апострофом над ними, пред буквой l - l перечеркнутую, перед a и e, соответствующие носовые гласные (a и e со значком под этими буквами).
Он вдохновлен был свыше
И с высоты взирал на жизнь.
(Пушкин) {1}
Смотреть на жизнь с высоты совсем не то же, что смотреть на нее свысока. Для последнего нужно только иметь заранее высокое мнение о своей личной значительности при действительном отсутствии некоторых нравственных качеств. Но, чтобы смотреть на жизнь с высоты, нужно этой высоты достигнуть, а для этого мало взобраться на ходули или даже влезть на свою приходскую колокольню. Вот почему при таком множестве людей, смотрящих на нее свысока, нашелся в целое столетие между великими только один, про которого можно было, не изменяя истине, сказать, что он не взглянул только в минуту поэтического вдохновения, а всегда взирал на жизнь с высоты.
Славный праздник братского народа {2} имеет - то есть может иметь, мог бы
получить - особое значение для нас и независимо от русско-польских
отношений, если бы воскресший образ великого человека, еще к нам близкого,
еще не отошедшего в тьму веков, помог восстановить в нашем сознании,
очевидно, потерянную мерку человеческого величия, напомнить нам те
внутренние условия, которые делают не великого только писателя или поэта,
мыслителя или политика, а великого человека или сверхчеловека в разумном
смысле этого злоупотребляемого слова. Ни самые высокие притязания на свою
личную сверхчеловечность, ни самые великие способности к какому-нибудь
особому деланию, ни самое успешное решение какой-нибудь единичной
исторической задачи не могут существенно и действительно поднять нас над
общим уровнем и дать то, что
205
дает только целость нравственного характера и жизненный подвиг.
Он «с высоты взирал на жизнь». Когда Пушкин от немногих бесед с ним
получил такое о нем впечатление, Мицкевич стоял только на первой ступени этой высоты, сделал первый духовный свой подъем.
Каким образом живущий может смотреть на жизнь с высоты, если эта высота не будет им добыта как правда самой жизни? И каким образом добыть эту высшую правду, если не оторваться от низших, недостаточных, неоправданных явлений жизни? И если высота жизненного взгляда должна быть действительно добытою, а не придуманною, то и разрыв с низшим должен быть на деле пережит и мучительно испытан. Ребенок, рождающийся на вольный свет божий, один раз порывает органическую связь с темнотою и теснотою утробной жизни, но, чтобы стать окончательно на ту высоту, откуда видна вся, целая правда жизни, чтобы освободиться от всякой утробной темноты и тесноты, нужно пережить не один, а целых три жизненных разрыва, три внутренние катастрофы.
И прежде всего нужно разорвать с основною и самою крепкою связью, которая тянет нас к личному счастью в его главном средоточии - половой любви, когда кажется, что вся правда и все благо жизни воплотилось для нас в женщине, в этой единственной женщине, когда мы с искренним убеждением готовы повторять слова поэта:
Только в мире и есть, что тенистый
Дремлющих кленов шатер,
Только в мире и есть, что лучистый
Детски задумчивый взор {3}.
В этой сосредоточенности любовного ощущения есть великая правда,
истинное предчувствие того, что должно быть, безусловного значения полной
человеческой личности. Но великая неправда здесь в том, что предчувствие
принимается за исполнение, и вместо открывшейся огромной задачи
предполагается готовое и даровое благополучие. Между тем, чтобы экзальтация
чувства не оказалась пустым обманом, нужно во всяком случае порвать с
темнотою и теснотою всепоглощающей стихийной страсти и понять умом и
сердцем, что правда и благо жизни не могут зависеть от случайностей личного
счастья. Этот первый и глубочайший жизненный разрыв есть, конечно, и самый
мучительный, и много прекрасных и благородных душ его не выносят. И Мицкевич
чуть не кончил, как гетевский Вертер. Когда
206
н одолел слепую страсть, глубоко испытанная душевная сила подняла его, еще юношу, чтобы смотреть на жизнь с этой первой, смертельною борьбою достигнутой, высоты.
Таким узнал его Пушкин, когда сказал о нем свое проницательное и прорицательное слово*, потому прорицательное, что скоро Мицкевичу пришлось пережить второй, а потом и третий нравственный разрыв, и войти на новые высоты жизненного взгляда.
Про любовь к народу или к отчизне должно сказать то же, что и про любовь к женщине. Здесь и в самой исключительности чувства есть предварение великой правды, что и народность, так же как личность человеческая, имеет вечное и безусловное назначение, должна стать одною из непреходящих, самоценных и незаменимых форм для совершенной полноты жизненного содержания.
Но чтобы предварение высшей правды не превратилось в пустую, лживую и
пагубную претензию, нужно, чтобы изъявительное наклонение простого
патриотического чувства: «я люблю родину» переходило в повелительное
наклонение патриотического долга: «помогай родине в сознании и исполнении ее высшей задачи». Патриотизм, как и всякое чувство, растет, конечно, не из головы, а коренится глубже; он имеет свои утробные корни, которые остаются и еще крепнут от внешнего разрыва:
Litwo! Ojczyzno moja, ty jeste's jak zdrowie!
Ile ci'e trzeba ceni'c, ten tylko si'e dowie,
Kto ci'e straci'l. Dzis pi'ekno's'c tw'a w calei ozdolie
Widz'e i opisuj'e, bo t'eskni'e po tobbie!**
Без этих натуральных корней нет настоящего патриотизма. Всякий знает, однако, что никогда в природе не бывает и того, чтобы цветы и плоды росли прямо из корней. Для расцвета и плодотворности патриотизма нужно ему подняться над своими утробными корнями в свет нравственного сознания. И этот подъем не дается даром и не добывается одною отвлеченною мыслью. Требуется на опыте пережить новый жизненный разрыв.
Когда дух Мицкевича впервые поднялся над руинами мечтательного личного
счастья, он беззаветно отдался дру-
·
** Отчизна милая! Подобна ты здоровью;
Тот истинной к тебе исполнится любовью,
Кто потерял тебя. В страданьях и борьбе,
Отчизна милая, я плачу о тебе!
(*Пан Тадеуш», перев. Берга).
207
гим, более широким мечтам о счастье национальном. Польский Вертер, Густав, был спасен от самоубийства своим превращением в Конрада Валленрода {4}. Идея здесь, при всей сложности сюжета, есть в сущности идея простого натурального патриотизма, который хочет только доставить своему народу во что бы то ни стало внешнее благополучие в виде политической независимости и торжества над врагом. Тут есть неправда формальная: _во что бы то ни стало_,- и неправда по содержанию: внешнее благополучие. Эта обманчивая мечта была разрушена для Мицкевича катастрофою 1830 года {5}. Порвалась вторая жизненная связь, и совершился второй духовный подъем.
Я вижу этот подъем в тех мыслях о значении и призвании Польши, которые
Мицкевич высказывал на чужбине в Книге польского народа и паломничества и в
некоторых чтениях в College de France. Эти мысли, получившие потом большую
определенность под влиянием Товянского, явились, однако, у Мицкевича раньше
знакомства с этим мистиком {6}. Перерождение своего патриотизма наш поэт
пережил сам. Я знаю, что не только русские, но и большинство поляков
несогласны видеть в заграничной проповеди Мицкевича его духовный подъем и
успех национальной идеи. Я не стану здесь, конечно, доказывать свою точку
зрения. Для пояснения ее скажу только два слова. Важно не то, что кто-нибудь
считает свой народ избранным,- это свойственно почти всем,- а важно то, в
чем полагается избранничество. Не то важно, что Мицкевич объявил Польшу
народом-мессией, а то, что он преклонился перед нею, как перед мессией не
торжествующим, а страждущим, понял, что торжество не дается даром и не
добывается одною внешнею силою, а требует тяжелой внутренней борьбы, должно
быть выстрадано. То заблуждение, в которое при этом впал Мицкевич, было на
деле безвредно: он думал, что польский народ своими страданиями искупает
грехи других народов. Конечно, это не так. Разве польский народ не имеет
своих собственных национальных и исторических грехов? Насколько искупление
других своим страданием вообще возможно, оно уже совершилось раз навсегда. А
теперь всякий народ, как и всякий человек, страдает только за себя, и,
конечно, не в диком и фантастическом смысле кары и отмщения, а в
нравственном и реальном смысле неизбежного пути от худшего к лучшему,- к
большей силе и полноте своего внутреннего достоинства. Раз даны низшие,
несовершенные формы жизни и раз дана естественная привязанность людей и
народов к этим формам, уже логически
208
необходимо, чтобы переход от них к лучшему и высшему сознанию совершался через тяжелые разрывы, борьбу и страдания. Как бы ни были различны исторические судьбы народов, но ясно, что путь внутреннего возвышения для всех один; и в новых воззрениях Мицкевича важно именно то, что он признал для своего народа этот нравственный путь, ведущий к высшей и всеобъемлющей цели через самоотречение, вместо прежнего валленродовского пути. Важен этот со времен еврейских пророков небывалый подъем национального сознания в область высшего нравственного порядка. Перед этим исчезает и то, что Мицкевич имел неверные или преувеличенные представления о фактах польской истории, и даже то, что он впоследствии спотыкался на им же указанном пути.
Но ему предстояло еще третье и, может быть, самое тяжелое испытание.
Юноша всю правду и весь смысл жизни сосредоточивает в образе избранной
женщины, которая должна ему дать личное счастье. Из крушения этой мечты юноша Мицкевич вынес вместе с расцветом своей дивной поэзии и то сознание, что правда личного счастья должна быть не началом, а концом жизненного пути, что полноту личного бытия нужно заслужить. Перед кем? Прежде всего перед другой избранницей,- перед отчизной. Созревши, Мицкевич ей посвящает все свои силы, и из ее несчастья и из разлуки с нею вместе с пленительным образом родного края (в «Пане Тадеуше») {7} выносит высшую национальную идею,- что внешнее благополучие народа должно быть добыто его нравственным подвигом. Откуда для него силы? Уже в своем детстве Мицкевич имел предваряющий ответ:
Panno Swi'eta, co Jasnej bronisz Cz'estochowy I w Ostr'ej swi'eciaz Bramie! Ty, co gr'od Zamkowy Nowgr'odzki ochraniasz z jego wiernym ludem'!
Jak mnie dziecko do zdrowia powroci'las cudem,
Gdy od placz'acej matki pod Twoja opiek'e
Ofiarowany martw'a podnios'lem powiek'e,
I zaraz moglem pieszo do Twych 'awi'aty'n progu
I's'c za wr'ocone zycie podzi'ekowa'c Bogu,-
Tak nas powr'ocisz cudem na ojczyzny 'lono*.
·
Как умирающий лежал я на одре,
Устами жаркими хвалу тебе читая,
И ты спасла меня, заступница святая,-
Так благостынею божественных щедрот
Спасешь когда-нибудь отверженный народ.
(«Пан Тадеуш», перед. Берга).
209
Как Мицкевич свое личное счастье подчинил счастью отчизны, так судьбу отчизны он и по чувству, и по сознанию подчинил религии,- третьей, сверхличной и сверхнародной избраннице. Но и тут Мицкевича ждала еше, на пороге старости, великая внутренняя борьба. Ведь была правда в его юной жажде счастья и любви личной, но ему пришлось сказать себе, что правда не может зависеть от того, предпочтет ли Мариля Верещак его, Адама, господину Путткаммеру или не предпочтет; он должен был понять, что смысл личной жизни не может существовать сам по себе, как случайность, а должен быть связан с самою всеобщею правдой, чтобы освободиться в ней ото всякой случайности. Пусть затем эта правда воплощается в избраннице иного порядка - в отчизне, но ведь не отчизна есть источник и мерило правды, а сама правда есть норма и для отчизны,- какою она должна быть,- и не мог истинный патриотизм при всей благочестивой памяти прошлого не отметить в нем того, что требовало исторического чистилища. Мицкевич понял, что носительницею высшей правды в мире не могла быть Польша XVIII века в ее политическою неправдою анархии и с ее социальною неправдой жестокого порабощения низших классов.
И через народную жизнь должен непрерывно проходить острый меч, разделяющий между добром и злом, правдой и неправдой, и здесь должно без устали отбрасывать случайное, преходящее, недолжное. На чем же утолится наша жажда полного доверия, беззаветной преданности, окончательного успокоения?
Не на ней ли, на третьей избраннице, родной и сверхнародной, исторической и
сверхисторической, вселенской церкви? Но хорошо ли с нашей стороны смотреть
на нее только как на успокоение,- этой избраннице приносить одну леность ума
и воли, усыпление совести, и на таком плохом даре основывать наше соединение
с нею? И разве она в самом деле примет от нас этот дар? На что он ей? Не
примут ли его под ее именем другие, которые имеют интерес в том, чтобы
атрофировался наш разум и оглохла наша совесть? Нет, никогда не будет и не
должно быть успокоения человеческому духу в этом мире. Нет, не может и не
должно быть такого авторитета, который заменил бы наш разум и совесть и
сделал бы ненужным свободное исследование. Церковь, как и отчизна, как и
библейская «жена юности», должна быть для нас внутреннею силою неустанного
движения к вечной цели, а не подушкою успокоения. Я не укоряю устающих и
отстающих, но, понимая
210
великого человека, приходится напомнить и то, что духовная усталость не есть признак великих людей.
Не забудем при том, что умственная усталость и отсталость имеют две формы, которые стоят одна другой: успокоение на слепой преданности какому-нибудь внешнему авторитету, с одной стороны, а с другой - успокоение на пустом и легком отрицании. Одни, чтобы не утруждать своего ума и воли, довольствуются патентованною истиною карманного формата и домашнего приготовления, а другие, в тех же видах духовного комфорта, заранее отрицают, как нелепый вымысел, всякую задачу, которая для них не сразу понятна и легка. И те, и другие - и люди ленивого доверия, и люди ленивого неверия - имеют общего смертельного врага в том, что они называют мистицизмом. И Мицкевич с обеих сторон подвергся осуждению как мистик, особенно по поводу движения, возбужденного среди польской эмиграции Андреем Товянским. Насколько это движение мне известно, здесь рядом с некоторыми второстепенными заблуждениями (как, напр., культ Наполеона) были некоторые первостепенные истины, имевшие право существования в христианском мире, и прежде всего истина продолжающегося внутреннего роста христианства. Если мир стоит столько веков после Христа, значит, делается что-то, приготовляется в нем желательное для нашего спасения; и принимать участие в этом делании - есть наша обязанность, если только христианство действительно есть богочеловеческая религия.
Религиозный кризис, пережитый Мицкевичем на пороге старости, не был для
него разрывом с самою церковью, как и прежде его патриотический кризис не
был разрывом с самою отчизною и как еще раньше его любовное крушение не
уничтожило в нем личной жизни сердца. Мицкевич разошелся не с церковью, а
только с маловерием иных церковных людей, которые хотели видеть в
христианстве лишь основанное на предании прошлого правило житейского
обихода, а не жизненное и движущее начало всей будущности человечества.
Внешнему авторитету церкви Мицкевич противопоставлял не себя, а обязательный
и для церкви принцип общего духовного права: est Deus in nobis - есть бог в
нас,- и не видно, чтобы Мицкевич когда-нибудь отступил от того религиозного
настроения, которое выражено в одном письме, где он, отказываясь от титула
учителя, говорит так: «Не верьте слепо ни одному из людей и мое каждое слово
судите, потому что сегодня я могу говорить правду, а завтра ложь, сегодня
действовать хорошо, а зав-
211
тра - дурно». Всякому внешнему авторитету он противополагал только безусловную правду божию, о которой свидетельствует совесть.
Истинно был он великим человеком и мог смотреть на жизнь с высоты, потому что жизнь возвышала его. Тяжкие испытания не подавили, не ослабили и не опустошили его душу. Из крушения личного счастья он не вышел разочарованным мизантропом и пессимистом; крушение счастья национального не превратило его в равнодушного космополита; и борьба за внутреннее религиозное убеждение против внешнего авторитета не сделала его врагом церкви. Он велик тем, что, подымаясь на новые ступени нравственной высоты, он нес на ту же высоту с собою не гордое и пустое отрицание, а любовь к тому, над чем возвышался.
212
Впервые напечатана в журнале «Мир искусства», 1899, No 5, с. 27-30.
Соловьев хорошо знал
творчество поэта, о котором в
{1} Неточная цитата из стихотворения «Он между нами жил...» (1834). У Пушкина:
«...он вдохновен был свыше
И свысока взирал на жизнь».
{2} Мицкевич родился 24 декабря
{3}Начальные строки стихотворения Фета «Только в мире и есть, что тенистый...» (1883).
{4} Густав - герой
поэмы Мицкевича «Дзяды» (1823), несчастный влюбленный. Конрад
Валленрод, литовский патриот, вступивший в ненавистный ему
тевтонский орден, чтобы изнутри погубить его,- герой одноименной поэмы, вышедшей
в
{5} Речь идет о поражении польского национально-освободительного движения 1830-1831 гг.
{6} В «Книге
польского народа и паломничества» (1832)
изложены религиозно-исторические взгляды Мицкевича, его понимание
польского народа как главного выразителя
христианской идеи. В лекциях о
славянских литературах, которые он читал в Париже
в 1840-1844 гг., Мицкевич также касался идеи польского
мессианизма, увлечение которой заметно усилилось после
знакомства в
{7} Поэма «Пан Тадеуш» (1834) рисовала картины старопольского быта.