Владимир Сергеевич Соловьев.

Первый шаг к положительной эстетике

 

OCR «ЛИТ» август, 2001 по изданию:

В.С. Соловьев. Литературная критика. М., «Современник», 1990.

Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.

Сохранено деление  на страницы, номер  страницы  издания  проставлен  в

конце  каждой  страницы.  Курсив  в  книге  заменен   на   выделение   двумя

подчеркиваниями. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}

I

К  числу  многих  литературных  реакций  последнего  времени,-   частью вызванных  противоположными  крайностями,  а частью ничем  положительным  не вызванных,- присоединилась  и  реакция  в пользу  «чистого»  искусства,  или «искусства для искусства». Она  несомненно принадлежит к первому разряду - к разряду реакций  извинительных;  противоположная  крайность,  которою  она вызвана,  у всех в памяти  {1}. Но неужели  это  такая неотвратимая  для нас судьба -  одну неправду  уравновешивать другою и подчинить  наше  умственное развитие дурно и  «жестокосердно» понятному закону возмездия:  око за  око и зуб  за зуб? Если, как обыкновенно говорят,  одно заблуждение  естественно вызывает  другое,  противоположное,   то  подчиняться  такому  естественному процессу  заблуждений  не  совсем  естественно  для  человека, как  существа разумного,-    для    него    гораздо   естественнее   всякому   заблуждению противопоставить простую и чистую правду; это к тому же и плодотворнее.

Когда,   например,   писатели,   объявившие   Пушкина   «пошляком»,   в

подтверждение этой мысли спрашивали: «Какую же пользу  приносила и  приносит

поэзия Пушкина?»  -  а им на это  с негодованием  возражали:  «Пушкин - жрец

чистого искусства, прекрасной формы; поэзия не должна  быть  полезна, поэзия

выше  пользы!» -  то такие слова не отвечают ни противнику, ни  правде, и  в

результате оставляют только  взаимное непонимание  и презрение.  А между тем

настоящий,  справедливый  ответ так  прост  и  близок: «Нет, поэзия Пушкина,

взятая  в целом  (ибо нужно мерить «доброю мерою»),  приносила и  приносит

большую пользу,  потому что совершенная красота  ее формы усиливает действие

того духа, который в ней воплощается, а дух этот - живой,

59

благой и возвышенный, как он сам свидетельствует в известных стихах:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в сей жестокий век я прославлял свободу

И милость к падшим призывал...{1}»

 

Такой справедливый ответ был бы уместен и убедителен даже в том случае, если  бы  противник  в своем  увлечении под  пользою  разумел только  пользу материальную и  требовал бы  от поэзии «печных горшков»; ибо в  таком случае нетрудно было  бы  растолковать,  что  хотя  добрые  чувства сами по себе  и недостаточны для снабжения всех  людей необходимою домашнею  утварью, однако без  таких  чувств  не  могло  бы  быть  даже  речи  о  подобном  полезном предприятии за отсутствием  внутренних  к  нему побуждений,- тогда  возможна была  бы только  непрерывная  война за  горшки,  а никак не справедливое  их распределение на пользу общую.

Если бы сторонники «искусства для искусства» разумели под этим  только, что  художественное творчество есть особая деятельность человеческого  духа, удовлетворяющая особенной потребности и имеющая собственную область, то они, конечно, были бы правы, но тогда им нечего  бы  было и  поднимать реакцию во имя такой  истины, против  которой никто  не станет серьезно спорить. Но они идут  гораздо  дальше;  они  не  ограничиваются   справедливым  утверждением специфической  особенности  искусства или  самостоятельности  тех средств, какими оно действует,  а отрицают  всякую существенную  связь его с  другими человеческими  деятельностями и необходимое подчинение его общим жизненным целям  человечества,  считая  его  чем-то  в  себе  замкнутым  и  безусловно самодовлеющим;  вместо  законной  автономии для художественной области они проповедуют эстетический сепаратизм. Но хотя бы даже  искусство было точно так  же  необходимо  для  всего человечества,  как  дыхание  для  отдельного человека,  то  ведь и дыхание  существенно  зависит  от  кровообращения,  от деятельности  нервов и  мускулов,  и  оно  подчинено жизни  целого;  и самые прекрасные легкие не оживят его, когда поражены  другие существенные органы.  Жизнь целого не исключает, а, напротив, требует и предполагает относительную самостоятельность частей и их функций,- но безусловно  самодовлеющею никакая частная функция в своей отдельности не бывает и быть не может.

Бесполезно для сторонников эстетического сепаратизма и следующее тонкое

различие,  делаемое  некоторыми. Допустим, говорят они, что  в  общей  жизни

искусство связано

60

с другими  деятельностями и все они вместе подчинены окончательной цели исторического  развития; но эта  связь  и  эта цель, находясь  за  пределами нашего сознания, осуществляются сами собою, помимо нас,- и следовательно, не могут определять наше отношение к той или другой человеческой  деятельности; отсюда заключение: пускай художник будет только художником, думает только об эстетически прекрасном, о красоте  формы,  пусть для него, кроме этой формы, не существует ничего важного на свете.

Подобное рассуждение, имеющее  в виду  превознести  искусство, на самом деле  глубоко его унижает,- оно делает его похожим на ту  работу фабричного, который  всю  жизнь должен выделывать  только  известные  колесики  часового механизма, а до целого  механизма  ему нет  никакого дела. Конечно, служение псевдохудожественной  форме  гораздо  приятнее  фабричной  работы, но  для разумного сознания одной приятности мало.

И  на чем  же основывается  это убеждение в  роковой  бессознательности

исторического  процесса,  в   безусловной  непознаваемости  его  цели?  Если

требовать  определенного  и  адекватного   представления   об  окончательном

состоянии человечества, представления конкретного и  реального, то, конечно, оно никому не доступно,-  и не столько по ограниченности ума  человеческого, сколько потому, что самое понятие абсолютно  окончательного состояния, как заключения  временного процесса,- содержит в себе  логические трудности, едва ли  устранимые.  Но  ведь такое  невозможное представление о немыслимом предмете ни  к  чему и не нужно.  Для сознательного участия  в  историческом процессе совершенно достаточно общего понятия о  его направлении, достаточно иметь  идеальное  представление  о  той, говоря математически,  предельной величине,  к  которой  несомненно  и  непрерывно  приближаются  переменные величины человеческого  прогресса,  хотя по природе вещей никогда  не  могут совпасть с нею. А об этом идеальном пределе, к которому реально  двигается история,  всякий,  не исключая и эстетического сепаратиста,  может  получить совершенно ясное понятие,  если  только  он  обратится за  указаниями  не  к предвзятым  мнениям и дурным  инстинктам, а  к  тем  выводам из исторических фактов, за которые ручается разум и свидетельствует совесть.

Несмотря на все  колебания и зигзаги прогресса,  несмотря  на  нынешнее

обострение  милитаризма,  национализма, антисемитизма, динамизма  и проч., и

проч., все-таки остается несомненным, что равнодействующая истории идет от

людо-

61

едства к человеколюбию, от  бесправия к справедливости и от враждебного разобщения частных групп к всеобщей солидарности. Доказывать это - значило бы  излагать  сравнительный  курс  всеобщей  истории. Но  для добросовестных пессимистов,  смущаемых ретроградными явлениями настоящей  эпохи, достаточно будет напомнить, что  самые эти явления ясно  показывают  бесповоротную силу общего исторического движения {3}.

Вот два примера из совершенно различных областей, но приводящие к одной и той  же морали. Явился в  Германии талантливый  писатель {4} (к сожалению, оказавшийся душевнобольным), который  стал  проповедовать,  что  сострадание есть   чувство   низкое,   недостойное   уважающего   себя   человека;   что нравственность  годится  только для рабских натур;  что  человечества нет, а есть  господа  и рабы,  полубоги  и  полускоты, что первым  все позволено, а вторые обязаны служить  орудием для  первых и т. п.  И что  же? Эти идеи,  в которые некогда верили и которыми жили подданные египетских фараонов и царей ассирийских,- идеи, за которые еще и теперь из последних сил бьются Беганзин в Дагомее и Лобэнгула в земле Матэбельской {5},-  они были встречены в нашей Европе  как что-то необыкновенное оригинальное и  свежее и  в этом  качестве повсюду имели grand succes de surprise*. He доказывает ли это, что мы успели не  только пережить, а  даже  забыть  то, чем жили наши предки,  так  что их миросозерцание получило  для нас  прелесть новизны? А что подобное никогда и нигде  не  предусмотренное воскрешение  мертвых  идей вовсе не  страшно  для живых,- это видно уже из одного фактического соображения: кроме двух классов людей,  упоминаемых  Ницше,-  гордых  господ  и  смиренных  рабов,-  повсюду развился еще третий - рабов  несмиренных, т. е. переставших быть рабами,- и, благодаря  распространению книгопечатания и  множеству  других  неизбежных и неотвратимых  зол,  этот  третий  класс  (который  не  ограничивается  одним tiers-etat**)  так  разросся, что  уже почти поглотил  два другие. Вернуться добровольно  к  смирению  и  рабской покорности  эти люди не  имеют никакого намерения, а  принудить их  некому и нечем,- по крайней мере, до  пришествия антихриста  и пророка  его  с  ложными чудесами  и  знамениями;  да  и  этой последней  замаскированной  реакции   дагомейских   идеалов  хватит   только ненадолго.

Второй пример того, как реакционные явления свиде-

·       

** Третье сословие (фр.).- Ред.

62

тельствуют об  истинном прогрессе,- это характер нынешнего милитаризма: при   таких  огромных  вооружениях   и  при  таком  чрезвычайном  обострении национального  соперничества  и  вражды  -  такая  небывалая нерешительность начать  войну!  Всякий  невольно  чувствует  и  понимает,  что  при нынешней всесторонней связности  между различными частями  человечества  невозможно будет локализовать вооруженного столкновения и что небывалая громадность сил по  численности войск и смертоносности  вооружений представит войну  во всем ее,  еще   никогда  прежде  не  виданном,  ужасе  и  сделает  нравственно  и материально невозможным ее повторение. Значит,  одно из двух:  или, несмотря на весь  милитаризм,  война все-таки не начнется, или  же  если начнется, то будет последнею. Милитаризм съест войну. Вооруженные политические  усобицы между нациями неизбежно прекратятся, как  прекратились постоянные усобицы их между отдельными внутри стран областями и городами.

Местная история показывает,  как здесь или там тяжелыми,  запутанными и нередко  кривыми  путями  собиралась  земля  вокруг  народных вождей, и  как мало-помалу росло и развивалось национальное сознание. Но и всеобщая история также показывает нам, как еще  более трудными и  сложными путями _собирается вся  земля_,  целое  человечество  вокруг  невидимого,  но  могучего  центра христианской культуры и как, несмотря  ни на какие препятствия, все растет и крепнет сознание  всемирного единства  и  солидарности.  Эту  аналогию между национальным  и  всемирным «собиранием земли»  можно  было  бы провести  еще дальше, но я ограничиваюсь только очевидными и бесспорными чертами.

Итак, у истории  (а следовательно, и у  всего  мирового  процесса) есть

цель,  которую мы  несомненно  знаем,-  цель  всеобъемлющая и  вместе с  тем

достаточно  определенная для того, чтобы  мы могли сознательно участвовать в

ее достижении; ибо относительно всякой идеи, всякого чувства и всякого  дела

человеческого всегда можно по  разуму  и совести решить, согласно  ли  оно с

идеалом всеобщей  солидарности  или противоречит ему,  направлено  ли  оно к

осуществлению истинного всеединства* или  противоречит  ему. А если  так, то

где же право для какой-нибудь человеческой

·        пустотою; истинное единство сохраняет и усиливает свои элементы, осуществляясь в них как полнота бытия.

 

63

деятельности  отделяться  от   общего  движения,  замыкаться   в  себе, объявлять себя  своею собственною  и единственною целью? И  в частности, где права эстетического  сепаратизма? Нет:  искусство не  для  искусства, а  для осуществления той полноты жизни, которая необходимо включает в себя и особый элемент  искусства  -  красоту, но включает  не как что-нибудь  отдельное  и самодовлеющее,  а  в  существенной  и внутренней  связи  со  всем  остальным содержанием жизни.

Отвергнуть  фантастическое отчуждение  красоты  и  искусства от  общего движения мировой жизни, признать, что художественная деятельность не имеет в себе  самой какого-то особого высшего предмета,  а лишь по-своему,  своими средствами  служит общей  жизненной  цели  человечества,- вот  первый  шаг к истинной положительной  эстетике. Этот шаг в русской литературе сделан около сорока лет тому  назад  автором  эстетического трактата,  который  (вместе с другими,  менее  важными, но  также не лишенными  интереса  этюдами того  же писателя) весьма кстати перепечатан был именно теперь -  ввиду возрождения у нас  эстетического  сепаратизма.  Желая  указать  положительное  значение  и заслугу этого старого, но не устаревшего трактата, я вовсе не закрываю глаза ни на многие  его частные недостатки, ни на  общую неполноту представляемого им воззрения.  В свое  время  многие были  уверены, что автор  «Эстетических отношений  искусства  к действительности»  сказал  последнее  слово  в  этой области {6}. Я так далек от подобной мысли, что утверждаю как раз  обратное: он сказал вовсе не последнее, а только первое слово истинной  эстетики. Но я считаю несправедливым от сделавшего нечто требовать,  чтобы он сделал все, и думаю,  что неизбежная недостаточность первого шага сама собою устранится, когда будут сделаны дальнейшие шаги.

II

Если наш автор подчиняет искусство действительности, то,  конечно, не в

том  смысле,  в каком иные современные ему  писатели  объявляли, что «сапоги

важнее Шекспира». Он утверждает  только, что красота действительной  жизни

выше красоты  созданий художественной фантазии*.  Вместе с тем он отстаивает

реальность  красоты против  гегельянской эстетики,  для  которой  прекрасное

«является только призраком», проистекающим от непроницательности взгляда, не

просветленного философским мышлением, перед которым

·       

Чернышевского. СПб., 1893, стр. 81.

64

исчезает кажущаяся  полнота проявления идеи в отдельном предмете (т. е.  красота),  так что «чем выше  развито мышление, тем более исчезает перед ним прекрасное,  и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное, а прекрасного нет»*.

     В   противоположность   такому   взгляду  наш  автор  признает  красоту

существенным   свойством  действительных  предметов  и  настаивает   на   ее

фактической реальности  -  не для  человека  только, но  и в природе, и  для природы. «Понимая прекрасное как  полноту жизни,  мы  должны будем признать, что стремление  к жизни, проникающее всю природу, есть вместе и стремление к произведению прекрасного. Если мы должны вообще видеть в природе не  цели, а только результаты,  и  потому не  можем назвать красоту целью природы, то не можем  не  назвать  ее  существенным  результатом,  к  произведению которого направлены   силы   природы.  Непреднамеренность,  бессознательность   этого направления  нисколько  не  мешает  его  реальности,  как  бессознательность геометрического   стремления  в   пчеле,  бессознательность  к  симметрии  в растительной силе нисколько не  мешает  правильности  шестигранного строения ячеек сота, симметрии двух половин листа»**.

     Значительную   часть   своего   трактата  автор   посвятил   подробному

доказательству  той  мысли,   «что   произведение  искусства   может   иметь

преимущество перед действительностью разве в  двух-трех ничтожных отношениях

и   по   необходимости  остается  далеко  ниже  ее   в  существенных   своих

качествах»***. В  этой обширной аргументации (стр. 38-81) много наивного (не

нужно  забывать,  что  это  -  юношеская  диссертация),  иные  спорные  вещи

голословно утверждаются,  а другие,  бесспорные, доказываются с  педантичною

полнотою;  но все эти  недостатки и излишества  не должны  закрывать от  нас

того, что доказываемая мысль верна,- до такой степени верна, что читатель,

недовольный  пространною  прозой  автора,  может  найти  краткое, но  точное

выражение  того  же   самого  воззрения  на  противоположном  полюсе   нашей

литературы в следующем стихотворении Фета:

Кому венец: богине ль красоты,

Иль в зеркале ее изображенью?

·       

«выводится  на  свежую  воду», нежели просто  излагается; но  сущность  дела передана совершенно верно.

** Там же, стр. 42-43.

*** Там же, стр. 80.

65

Поэт смущен, когда дивишься ты

Богатому его воображенью.

Не я, мой друг, а Божий мир богат:

В пылинке он лелеет жизнь и множит,

И что один твой выражает взгляд,

Того поэт пересказать не может {7}.

 

Но  если  так, то  в  чем  же значенье  и задача  искусства?  Наш автор подходит к этому вопросу с настоящей стороны. Опровергнув  то мнение,  будто художество создает  совершенную  красоту, какой  нет в действительности,  он замечает:  «В  произведениях  искусства   нет  совершенства;  кто  недоволен действительною  красотою, тот еще  меньше  может  удовлетвориться  красотою, создаваемою  искусством.   Итак,  невозможно   согласиться   с  обыкновенным объяснением значения  искусства;  но в этом  объяснении есть намеки, которые могут быть названы справедливыми, если будут истолкованы надлежащим образом.  Человек  не удовлетворяется прекрасным в  действительности,  ему мало  этого прекрасного -  вот  в чем сущность  и  правдивость обыкновенного объяснения, которая, будучи ложно понимаема сама, нуждается в объяснении»*.

Собственное объяснение автора неудовлетворительно, и я не  буду  на нем

останавливаться.  Я  не стану  также защищать  все те  17  тезисов, которыми

заканчивается  его  диссертация.  Главное  ее  содержание  сводится  к  двух

положениям:   1)   существующее   искусство   есть   лишь  слабый   суррогат

действительности, и  2)  красота в природе  имеет объективную реальность,- и

эти тезисы останутся. Их  утверждение в трактате,  стесненное  пределами

особого   философского   кругозора  автора  (он  был   в  то  время  крайним

приверженцем Фейербаха), не  разрешает, а только ставит настоящую задачу; но

верная постановка  есть первый  шаг к разрешению. Только  на  основании этих

истин (объективность красоты и недостаточность искусства), а никак  не  чрез

возвращение  к  артистическому  дилетантизму,   возможна  будет   дальнейшая

плодотворная   работа   в   области   эстетики,   которая   должна   связать

художественное творчество с высшими целями человеческой жизни.

·       

 

66

КОММЕНТАРИИ: ПЕРВЫЙ ШАГ К ПОЛОЖИТЕЛЬНОЙ ЭСТЕТИКЕ

Впервые напечатана в «Вестнике Европы», 1894, No 1, с. 294-302.

Основное  содержание работы  Соловьев  определил  в  письме  известному

публицисту К. К. Арсеньеву:  «...защищаю известный Вам, вероятно, трактат об

отношениях искусства к действительности - это дает некоторый интерес статье»

(Письма, 2, 89). Редактору «Вестника Европы» Стасюлевичу Соловьев сообщил об

обстоятельствах, вызвавших  появление  статьи: «Ее  очень  удобно  связать с

недавними  эстетическими толками...  к тому же в ней есть  нечто  специально

приятное для нашего приятеля А.  Н. Пыпина,  именно некоторое заступничество

за Чернышевского  против Боборыкина,  который недавно боборыкнул покойного в

нашем московском философ-

388

ском  журнале» (Письма, 1,  114). В 1893 г. был издан сборник статей Н.

Г. Чернышевского, и имя, долго находившееся под запретом, вновь появилось на

страницах  русской  печати.   Редакцией  «Вестника   Европы»,   куда  входил

двоюродный   брат  Чернышевского  Пыпин,  статья  Соловьева  понималась  как

признание заслуг  публициста-шестидесятника в создании «истинной эстетики» и как  выступление  против  новейших   последователей  теории  «искусства  для искусства». При таком подходе, усвоенном и русскими читателями, эстетические воззрения  самого  Соловьева  отходили  на  второй  план,  стушевывалось  их принципиальное отличие от взглядов Чернышевского.

{1}  Под «реакцией  в  пользу  «чистого»  искусства»  Соловьев разумеет выступления  П. Д. Боборыкина  (Боборыкин П. Д. «Красота, жизнь и творчество //  Вопросы  философии и психологии.  1893. No  1,  2)  и С. М.  Волконского (Волконский С. М. Искусство и нравственность // Вестник Европы, 1893. No 4), которые  послужили  непосредственным  поводом  к  его  работе  над  статьей.  «Противоположная крайность» - писаревское  «разрушение эстетики», находившее многочисленных последователей в демократической журналистике 1860-1880-х гг.

{2} Неточная  цитата  из стихотворения А.  С. Пушкина «Я  памятник себе воздвиг нерукотворный...» (1836).

{3}  Здесь  Соловьев  разделяет   теорию   необратимости  исторического прогресса, которую в иных случаях он резко и остроумно критиковал.

{4} Речь идет о Фридрихе Ницше.

{5} Неожиданно высокомерное отношение к африканским владетелям, которые

вели  упорную  борьбу  с  французскими  (Беганзин) и английскими (Лобенгула) колонизаторами,   связано   у   Вл.   Соловьева  с   глубоко   укоренившимся европоцентризмом.

{6} Первое издание магистерской диссертации Н. Г. Чернышевского вышло в 1855 г.

{7}  А. А. Фет, «Кому венец: богине  ль красоты...» (1865). Курсив  Вл.

Соловьева.